Девушка в цепях

12

Я сидела на подоконнике и грызла карандаш. Вредная привычка, за которую меня постоянно стыдили, но сейчас стыдить было некому. Разве что мисс Дженни, и та спала, уютно свернувшись клубочком на тахте. А я рисовала. Рисовала несмотря на то, что было уже далеко за полночь — с выставки вернулась поздно. Рисовала, подтащив поближе лампу-артефакт (на нее уходила приличная часть жалованья, но художнице без такой лампы никуда). Рисовала, вытягивая образ из глубин сознания по чертам.

Хищный разлет бровей и жесткий взгляд светлых глаз, прямой нос, мягкая линия подбородка и красиво очерченный контур губ. Серебристая прядь, словно иней впитался в волосы (почему-то мне казалось, что это важно). Закончив, подтянула набросок, который сделала раньше, соединила два листа вместе и поднесла к свету.

Они не были похожи.

Даже близко не были, резкость Ормана не вязалась с красотой мужчины на втором наброске. Красотой бесспорной, пусть и жесткой. Хотя кое-что общее у них все-таки было: взгляд. В глубине светло-серых глаз не то плескался туман, не то стягивалось тучами грозовое небо. Мертвое, как на темной стороне полотна.

И что это доказывает?

Только то, что я схожу с ума. Или то, что Орман играет со мной во снах через заклятие долга. Так, кажется, он его называл? Подтянув рукав, рассматривала «долговую расписку». Может ли узор проводить меня в его сны, или его в мои? Дурацкая мысль засела в сознании, и никак не хотела его покидать. Дурацкая, но откуда тогда это странное ощущение реалистичности? Эти откровенные бессовестные сюжеты? Он говорил, что я пытаюсь управлять снами, но если снами можно управлять, что мешает ему делать это со мной? С помощью магии, ведь началось это именно после того, как он поставил мне метку.

И что мешает попробовать мне?

Чувствуя себя донельзя глупо, я покосилась на кровать. Вздохнула и потерла холодные руки друг о друга. Я что, действительно собираюсь это сделать? Заснуть и во сне попытаться найти Ормана? Заставить его все рассказать?

М-да.

— Мисс Дженни, твоя соседка сошла с ума, — доверительно сообщила я.

Кошка мурлыкнула и потянулась, явно намекая на то, что кому-то пора спать. В частности, мне, и не мешать делать это ей. В общем-то, наши мысли совпадали, вот только мисс Дженни не могла мне помочь в том, к чему я готовилась. Если это вообще возможно.

Переодевшись ко сну, завернулась в покрывала и закрыла глаза.

Ладно. Ну и как это делается?

Мне нужно представлять что-то, или думать о чем-то? Например, о метке или об Ормане? Положила руку на запястье, где дремал узор. Коснулась пальцами кожи: по ощущениям он напоминал старенький, едва различимый шрам. Разве что шрам не мог быть таким горячим.

«Сон, — напомнила себе. — И Орман».

Проще всего зацепиться за последние ощущения, поэтому мысленно снова перенеслась в залу. Бурлящую от людских голосов, шагов, шороха юбок. Перед глазами снова замелькали образы, но я сосредоточилась на «Девушке». И на Ормане, стоящем рядом со мной.

«В воскресенье, мисс Руа. В двенадцать».

Ну и где гарантия, что во сне я окажусь там, где нужно?

Стараясь дышать глубоко и ровно, мысленно считала мелькающие перед глазами платья. Одно, другое, третье, четвертое… Спать и правда хотелось, поэтому цвета в воспоминаниях становились все более тусклыми. Краски меркли, в воцарившейся тишине было слышно только негромкое мурчание мисс Дженни и мерный ход небольших часов, которые висели на стене.

Тик-так. Тик-так. Тик-так…

Все тише, тише и тише.

Тик-так…

Тридцать четвертое платье, тридцать пятое, тридцать шестое.

Тик-так…

— Мррр. Мррр. Мррр.

Тридцать седьмое.

Тик…

В просторной зале музея искусств больше никого не было. Сейчас в окно заглядывала только луна, ее холодный свет поглотил все краски, оставив лишь серебро неба. На моей картине девушка шагала в день, но сейчас здесь была ночь. Повсюду была ночь. Но если сейчас ночь, как я здесь оказалась?

Сон!

Осознание нахлынуло странным, будоражащим чувством, от которого кожа покрылась мурашками. Подавив желание попрыгать от радости (получилось!), я всерьез задумалась об Ормане. Помимо меня в зале были только картины, даже эхо моих шагов казалось вязким и приглушенным, словно мне в уши натолкали опилок. Я прошлась по залу, чтобы убедиться, что это сон. Да уж, звучит странно. Но если так подумать, все это больше чем странно. Я действительно разгуливала по собственному сну.

И как мне теперь попасть в сон Ормана?

Потерла запястье: может, метка приведет меня к нему? Ничего не произошло, разве что узор под пальцами по-прежнему слегка выделялся. Но он ведь и говорил, что тело запоминает ощущения… нет, это все действительно слишком странно. К счастью, я была одета: ходить по музею в одной сорочке сомнительное удовольствие, пусть даже это происходит во сне.

 — Кхм… Месье Орман?

Я задрала голову, как если бы он мог оказаться на люстре. На люстре его не было, под люстрой тоже, да и вообще в зале не наблюдалось.

— Месье Орман!!!

По ощущениям у меня должно было заложить уши, но голос только заметался между стен звенящим рикошетом.

Потрясающе! Ну и что мне делать дальше?

Медленно прокрутила в памяти образ: расправленные плечи, жесткий взгляд, тонкая линия губ. Подумала и дорисовала серебристую прядь в густые, аккуратно зачесанные назад волосы.

Дорисовала?! А что, если…

Мольберт с холстом вполовину моего роста возник рядом со мной, равно как и карандаши. Я схватила первый попавшийся и принялась создавать набросок того, кого хотела увидеть. Рисовать сейчас почему-то было легче: карандаш порхал по бумаге с такой скоростью, что я за ним не успевала. Словно он вел меня, а не моя рука — его. Закончив, отступила, чтобы полюбоваться на созданную копию, которая была как живая.

— Ну же, месье Орман, — сказала я. — Идите ко мне.

— Невероятно.

Голос с холста заставил подпрыгнуть… ну, если во сне можно подпрыгнуть, конечно. Орман вышел из портретной арки и остановился напротив меня. В лунное серебро втекала черная тень: мужская фигура, сжимающая набалдашник трости.

У-у-ух!

Значит, все это правда!

От такого открытия должна была закружиться голова, но во сне голова закружиться не может. Особенно учитывая, что я вообще-то лежу. Уютненько так лежу в теплой постели в своей мансарде.

— Доброй ночи, месье Орман, — сказала я и отвела руки за спину, чтобы держаться за карандаш.

— Доброй ночи, Шарлотта.

— Мисс Руа, пожалуйста, — хмыкнула я.

В этом сне все будет по-моему!

— Хорошо, мисс Руа, — покладисто согласился он.

Во-от. Так-то лучше.

— Зачем такому человеку как вы, носить маску, месье Орман? — я шагнула к нему вплотную.

— Вам не приходило в голову, что мне это просто нравится?

— Мне приходило в голову, что вам есть, что скрывать. Иначе куда делась ваша хромота? Вчера, когда вы уходили отсюда?

После этих слов повисла такая тишина, что если бы кто-то за дверями уронил булавку, боюсь, мы бы это услышали. Сейчас я не слышала даже своего дыхания: молчание стало вязким и густым, как молочный кисель. Будто у меня заложило уши.

— Вы очень наблюдательны, мисс Руа, — произнес он, наконец.

— Это правда, — заметила я. — Но вообще-то я жду ответа. Расскажите мне все, месье Орман. Немедленно!

Уголок его губ дернулся, словно он собирался улыбнуться.

— Я лучше вам покажу.

Прежде чем успела вздохнуть, зал вокруг меня растаял, а если быть точной, обернулся другим. Стены выросли ввысь, стало еще темнее, но лишь на миг. Темнота растворилась, чтобы вспыхнуть вокруг серебряным огнем многочисленных факелов. Таких масштабов я даже на картинках раньше не видела — просторный холл раскинулся справа и слева от нас, двойная лестница, сплетающаяся как два гигантских угря, уходила ввысь. От белого камня веяло холодом, настолько сильным, что я невольно поежилась.

— Мы в подземелье замка моего отца, мисс Руа, — он усмехнулся.

Замка?!

— Здесь он умер.

Орман не пошевелился, так и стоял, опираясь о трость и глядя куда-то в сторону… в сторону пустоты. Точнее, именно таким мне представилось пространство, где спокойно мог бы растянуться огромных размеров гобелен. Но его не было.

— Мне жаль, — тихо сказала я.

— Мне нет. Его убил мой брат. Нашу общую мать отец держал в заточении, пока она не сошла с ума, а отца моего брата убили по его приказу.

Вздрогнула и медленно повернулась к нему.

— Вы говорите ужасные вещи.

— Я говорю правду.

Теперь он повернулся ко мне, и я подавила желание попятиться. В этот миг мне совсем не хотелось, чтобы он снял маску, ужас прокатился волной от кончиков пальцев ног до корней волос. По узору набалдашника побежали изумрудные искры, раскрашивая наш сон. Поклясться могла, что сейчас он даже не касался трости, которая и не думала падать.

— Ты же хотела правды, Шарлотта. — Голос звенел раскаленной сталью, но по коже тянуло холодом. — Ты правда считаешь, что можешь мной управлять?

Перед глазами потемнело, насколько может потемнеть во сне. Но если я во сне, то все, что мне нужно…

— Проснуться? Да. Но знаешь, в чем основная опасность снов, Шарлотта? В них очень легко заблудиться. — Его слова рождали одно-единственное желание: убраться отсюда как можно скорее, но я не могла пошевелиться. Я даже двинуться с места не могла, словно пол затягивал меня, как болото. — Искусство магии гааркирт, которым я владею, позволяет не только проникать во сны, но и удерживать в них непослушных девочек. Очень непослушных. Очень надолго. Пока мне не надоест.

— Как… — тихо прошептала я. — Зачем вам я?

— Потому что ты моя любимая игрушка, — он выделил последнее слово. — Потому что ты узнала обо мне чуть больше, чем остальные. Что бы мне попросить у тебя взамен?

Орман коснулся пальцами губ, глядя на меня.

— Пожалуй, начнем с самых неприятных моментов твоей жизни. Чего ты стыдишься больше всего, Шарлотта?

— Я вам ничего не…

«… Скажу», — хотела добавить я, но не успела. Сознание отбросило меня в день, который навсегда отпечатался в памяти и который я бы очень хотела забыть.

Мне едва исполнилось девять, я сижу в классной комнате, гувернантка стоит у окна. Сложив руки на груди, смотрит на улицу, а передо мной чистая тетрадь, в которой нужно перечислить основные даты старейшей истории с ключевыми событиями. Я учила их, я их правда учила, но от волнения все перепуталось в голове, а их там более ста. Я знаю, что если не напишу, последует наказание. Сначала от гувернантки — возможно, две-три лишние главы по истории, после чего снова придется заучивать даты (а ведь я так хотела немного порисовать!), а после от леди Ребекки. Теперь, когда мы переехали в Лигенбург, она все чаще раздражается. Улыбка появляется на ее губах все реже, она стала ко мне так строга… И наверняка оставит дома в воскресенье, вместо того, чтобы позволить мне пойти с Эби в парк.

Не сводя взгляда с прямой фигуры гувернантки, медленно тяну рукав наверх. Там спрятаны перечисленные даты, которые с вечера написала на бумажке и просушила под кроватью. Бумажка медленно раскрывается, и я поспешно начинаю писать. Одну за другой, то и дело поднимая голову: мисс Хэвидж по-прежнему стоит у окна. Что она там видит, ума не приложу, но она может очень долго так стоять. Понемногу напряжение отпускает, и я начинаю писать быстрее — до той минуты, когда слышу шорох юбок и поспешно сжимаю ладонь. Только после этого поднимаю взгляд: гувернантка смотрит на меня пристально и жестко. Глаза за толстыми линзами очков кажутся большими, хотя на самом деле они маленькие.

Маленькие, серые, водянистые и цепкие. Она вся такая: серая, от цвета волос до платья и кончиков выглядывающих из-под него туфель. Я слышала, как Эби называла ее старой девой, но что это значит, понять не могу.

— Мисс Руа, — ее голос звенит натянутой струной, — чем вы только что занимались?

Внутри все холодеет, но я закусываю губу и шепчу:

— Писала даты, мисс Хэвидж. Как вы меня и просили.

Она ведь не могла увидеть. Не могла, правда ведь?

— Вот как. — Ее ноздри раздуваются. — Покажите-ка мне ваши руки.

Я разжимаю кулак, и бумажка, превратившаяся в крохотный комочек, падает на платье. Кладу руки на стол, стараясь не краснеть, но чувствую, что щеки все-таки заливает румянец. Гувернантка смотрит на раскрытые ладони, идет ко мне. Я чувствую, как все внутри сжимается от ужаса неизбежного разоблачения, поэтому поспешно зажимаю проклятую бумажку между коленями. Так, чтобы ее не было видно: сейчас мисс Хэвидж отойдет, и тогда я тихонько ее спрячу.

Гувернантка останавливается рядом со мной: руки по-прежнему сложены на груди, взглядом меня пригвоздили к стулу. Но когда звучат ее следующие слова, сердце уходит в пятки.

— Поднимитесь.

Не в силах даже пошевелиться, я смотрю на нее и молчу.

— Поднимитесь, мисс Руа!

Теперь ее голос звенит от гнева, и это не просьба. Это приказ.

Поднимаюсь, и скомканный шарик летит прямо мне под ноги, выкатывается из-под стола и замирает в нескольких дюймах от ножки. Мисс Хэвидж наклоняется, поднимает его и разворачивает. Пробегает глазами.

— Вы списывали, мисс Руа.

Это звучит как приговор. Я знаю, что сейчас будут розги, поэтому невольно отвожу руки за спину. Знаю, что меня все равно заставят их протянуть, но сейчас не в силах расплести похолодевшие пальцы.

— Вы не только списывали, мисс Руа, но еще и солгали, — холодно говорит она, брезгливо отбрасывая комочек в урну, как дохлую мышь. — Вам должно быть очень, очень стыдно.

— Мне стыдно, — шепчу я.

Хотя мне совсем не стыдно. Мне страшно, даже кровь отливает от лица.

— Мисс Хэвидж, я действительно учила даты, но их слишком много, и…

— Замолчите.

Она проходит к двери, запирает ее на ключ, после чего возвращается ко мне. Подхватывает линейку и командует:

— Повернитесь!

— Пожалуйста, я…

— Повернитесь, — сурово говорит она. — За каждое слово и минуту промедления я буду добавлять вам по удару к положенным десяти.

Поворачиваюсь, не успевая даже понять зачем: обычно она меня бьет линейкой по рукам, если я тереблю волосы. Но это совсем не так больно, как розги. Так что может быть…

— Поднимите платье, а панталоны опустите вниз. И нагнитесь.

Вот теперь мне действительно становится стыдно: кровь снова приливает к щекам, при мысли, что придется это сделать.

— Пожалуйста, не надо, — шепчу я, но суровый и жесткий голос за спиной произносит:

— Три слова и минута. Четырнадцать ударов.

От обиды и несправедливости на глаза наворачиваются слезы, щеки пылают, но я знаю, что спорить бесполезно. Леди Ребекка говорит, что воспитание мисс Хэвидж сделает из меня порядочную и благопристойную мисс, поэтому она не намерена в него вмешиваться. Как-то я попыталась рассказать ей про розги, и леди Ребекка поставила меня в угол. Мелькает мысль о том, чтобы сбежать из этой комнаты прямо сейчас, вот только я понимаю, что меня скорее всего догонят. И тогда весь дом узнает о том, какое наказание мне назначено, и за что.

Сгорая от стыда, тяну панталоны вниз, а юбку наверх. Наклоняюсь, чувствуя, как холодный воздух скользит по ягодицам.

— Не вздумайте кричать, — напоминает гувернантка. — Иначе добавлю еще.

Первый удар обжигает ягодицы, и я дергаюсь. Цепляюсь пальцами за стол, когда она бьет второй раз. Рука у мисс Хэвидж тяжелая, она никогда не наказывает вполсилы: после шестого кожа уже горит огнем, из глаз текут слезы. На десятом я всхлипываю и впиваюсь зубами в губы, чтобы не начать кричать. Когда все заканчивается, меня трясет: от стыда, унижения и боли. Меня никогда не раздевали и не пороли… так.

— Всякий раз, когда вы вздумаете списывать, или, тем более лгать, вспоминайте этот урок, — жестко произносит она. — А теперь одевайтесь и садитесь.

Садиться? Не-е-ет…

— Я сказала, возвращаемся к занятиям! — резко произносит гувернантка. — Или вы хотите, чтобы я сходила за леди Ребеккой?

Все это прокатывается в сознании так ярко и отчетливо, что я даже сейчас ощущаю это мерзкое чувство беспомощности. Как больно было надевать нижнее белье, как больно было сидеть, и как стыдно отводить глаза, когда Ирвин спрашивал, почему я плакала. Он защищает меня, всегда защищал, но об этом я не смогу ему рассказать.

Никогда. Ни за что.

Никому…

— Чудесно, — голос Ормана возвращает в реальность. Меня все еще трясет, в противовес его ледяному спокойствию, с которым он разбирает мою жизнь на кусочки. — Возможно, тебе стоило ему рассказать об этом, Шарлотта. Он же всегда тебя защитит.

— Замолчите!!! — голос срывается на крик, который тонет в вязком мареве сна, но Орман словно этого не замечает.

— А теперь давай посмотрим на твой самый большой страх.

— Посмотрите на свой! — рычу я, бросаясь к нему, и меня швыряет в…

Пустоту. Непроглядную пустоту без цвета, запаха и звука, где серое марево стягивает плотным коконом, мешая дышать, где дыханию просто нет места. Здесь нет места ничему, потому что имя этому…

Смерть. Тишина. Одиночество.

Я падаю в них, когда меня резко выбрасывает назад. В холл, где лицо Ормана совсем рядом с моим:

— Твой самый большой страх, Шарлотта. — Он смотрит мне в глаза, и маска на нем идет трещинами. Разлетается в пыль, чтобы явить уже знакомое лицо, которое становится хищным. А глаза… нет, их ни один человек в здравом уме не назовет мертвыми. Золото, текущее в радужку, заставляет меня отшатнуться и упасть в очередное воспоминание.

За запертые двери.

Комната на чердаке, заполненная всяким хламом. Окна выходят на лес, и его темные корявые очертания напоминают оживающих чудовищ. Мне четыре, или даже меньше, это очень смутное воспоминание. Сюда меня отвели по приказу отца леди Ребекки за то, что я случайно разбила вазу. Вазу, принадлежавшую его покойной жене. Леди Ребекка рыдала и уговаривала его смягчить наказание, но он остался непреклонен. Здесь тихо и очень темно. Но главное — очень холодно.

Я уже не взрослая Шарлотта Руа, я снова маленькая девочка, всего лишь ребенок. Не знаю, почему этот холод меня пугает, не помню. Помню только, что колочу кулачками по двери, плачу и прошу меня выпустить. А потом поворачиваюсь, и…

Сквозь темноту на меня плывет смазанный контур.

Похожий на сгусток тумана, собранный в белесо-серую дымку. Мир окончательно теряет краски, а сгусток тянется ко мне, от его холода немеют руки и ноги.

— Мамочка! Мамочка! Мамочка! — кричу я сквозь слезы, а потом…

Теряю сознание.

Пауль Орман

Давно он не чувствовал себя настолько отвратительно. Давно он настолько не чувствовал.

Ненависть, боль и что-то еще, клубком свернувшееся у сердца и не дающее разомкнуть глаза.

«Сильные чувства — не для тебя, — говорил Джинхэй, — иных они ведут по жизни, но тебя разрушают».

Разрушенным он себя сейчас не чувствовал, а вот ярость, надежно похороненная под годами ледяного спокойствия, вспарывала лед с легкостью воды по весне. Внутренняя тьма медленно поднималась из глубин души, ворочалась, шипела, как полузадушенная тварь.

Гувернантка Шарлотты не выглядела старой, сейчас она наверняка еще жива. Мысленно он уже представлял, как сжимает ладонь демоновой мисс Хэвидж, как ломаются ее кости, как рука превращается в крошево из костей и мяса, и как бесцветные глаза вылезают из орбит от боли. Хотя возможно, стоило медленно переломать ей пальцы. По одному за каждый удар.

Оттолкнувшись от кресла, он в два шага преодолел расстояние до зеркала. Оперся раскрытыми ладонями о невысокий комод, глядя на свое уродство. Уродство, которое никто не заметит, случись ему выйти без маски на улицу. Сейчас в сияющих золотом глазах не было ничего человеческого.

«То, что внутри тебя, никуда не исчезнет, — Джинхэй говорил ему об этом, когда он выходил из-под ледяного водопада продрогший настолько, что сил на ответ уже не было. — Либо оно тебя подчинит, либо ты станешь его хозяином. Третьего не дано».

Не дано.

Он привык усмирять чувства мгновенно, но сейчас из отражения на него смотрел не Орман, а Эльгер, и причиной тому была маленькая напуганная девочка.

Шарлотта.

Бешенство, в которое он пришел, увидев ее с Ирвином, заставило забыть об осторожности. Да что там, заставило забыть обо всем. В том, что касается создания образа, он преуспел. Несколько запоминающихся штрихов — таких как хромота или сутулость, отвлечение внимание на маску, и все уже запоминают странного нелюдимого мужчину, который избегает общества и ведет замкнутый образ жизни. Сегодня он стряхнул облик Ормана: на миг, забывшись, а она увидела, запомнила, поняла. И пошла за ним в сон. Сама.

Не случись ей напомнить о досадном проколе и об Ирвине, возможно, все могло быть иначе. Возможно… У девочки, шагнувшей в сон, не было шансов, но она была первой, кто осмелилась. Кто смогла. Первой за долгие годы, и если бы не Ирвин…

Ирвин Лэйн. Лорд Ирвин Лэйн.

При мысли о нем над пальцами заклубился ядовитый туман.

Этот недосягаемый идеал Шарлотты видел все, что с ней происходит, но ничего не сделал. Просто слезы ей вытирал.

Защитничек.

Гувернантка, ударившая его сводную сестру Вероник, в тот же день упала с лестницы и сломала ноги. Обе, совершенно «случайно». И пусть отец был в ярости, Вероник больше не били. Его самого часто сменяющиеся гувернеры никогда не коснулись и пальцем. Хотя он вел себя порой мерзко, а порой просто невыносимо, наказывать его не решались. Случись такое, отец вырвал бы им руки с корнем (и не факт, что иносказательно). Нет, его воспитанием герцог де ла Мер занимался сам.

Наказаниями тоже.

Симону Эльгеру не нужно было прибегать к магии, чтобы причинять боль, но магия, вне всяких сомнений, была им любима особенно. Настолько, что сорванный в криках голос приходилось восстанавливать неделями.

«Посмотрите на свой!»

В темноте воспоминаний, в которой он оказался после слов Шарлотты, самой страшной была не смерть. Не одиночество. Не пустота. Самым страшным было лицо отца, на которого он с каждым годом все больше становился похож. Возраст сгладил мягкие черты матери, раскрывая его истинную суть. Те немногие, кто видел его без маски, ошибочно предполагали, что видят настоящее лицо, но настоящим оно стало сейчас. Когда сквозь холод проступала тьма, бушующая в крови.

Оттолкнувшись от комода, он смотрел, как гаснет ядовитая зелень на кончиках пальцев. Как тает золото в радужке. Он ошибка природы, но с этим уже точно ничего не поделать. Да и надо ли? Когда могущество обречено гнить в тебе заживо, самое главное им не отравиться.

Не превратиться в подобие отца.

Коснувшись артефакта, он отошел к окну. В том, что в Шарлотте есть магия, он начал подозревать в ту минуту, когда она проснулась. Туман клубился над ней и должен был удержать во сне, но она открыла глаза. Потом был сон в библиотеке, в котором она впервые осознала себя в реальности гааркирт. Но теперь…

Негромкий стук заставил обернуться к двери.

— Входи.

Иньфаец шагнул в спальню: невысокий и обманчиво-хрупкий. Несмотря на переезд, он не изменял себе и ходил в одеждах, которые носили на его родине. Свободные штаны и рубашка с воротником-стойкой, обувь, позволяющая ступать бесшумно. В полумраке парящего над ними магического светильника его лицо казалось удивительно бледным.

— Пауль. Вы хотели меня видеть.

— Да. Я хочу знать все про леди Фейбер и мисс Шарлотту Руа. Как, когда и откуда у этой женщины появилась воспитанница. Сколько ей было лет. Где они жили. Все.

— Да, Пауль.

— Ты нужен мне здесь, Тхай. Пусть этим займется Фьет. Немедленно.

Иньфаец склонил голову.

— Это все.

Легкий поклон, щелчок закрывшейся двери, и он снова повернулся к окну.

Спящий Лигенбург давно стал другим. Не таким мрачным: в свете электрических фонарей улицы больше не напоминали тесные коридоры, зажатые между рядами домов. Вместо скобяной лавки сейчас открылась цветочная, а над пекарней появилась новая вывеска. Аппетитные булочки были уложены на тарелку и щедро приправлены джемом.

Впрочем, все эти различия запросто можно было бы стереть одним взмахом кисти, если бы не одно существенное: здесь не было ее. Он давно перестал ее вспоминать. И никого уже больше не представлял, не искал этот образ ни наяву, ни во снах. Возможно, потому, что она отпечаталась в нем гораздо глубже, чем можно себе представить. Не в сердце и не в душе, а за гранью, с которой его вернула.

Сейчас бы впору рассмеяться: второй раз его наваждением стала женщина, наделенная магией смерти. На чердаке Шарлотта видела призрака, это совершенно точно. Видеть призраков способны лишь некромаги или некроманты, но она об этом не знала. Она вообще не была знакома с магией.

Почему?

Это он обязательно выяснит, но раньше она вернет ему долг. Вернет его сполна.

Потому что от наваждений нужно избавляться.